Олег Дарк
"Леонид Губанов: Двадцатого века порог обиваю"
(продолжение статьи)
Другая эмиграция (или возвращение) Губанова — поэтическая: в стихи, стили и формы, в личины (маски) «мертвых поэтов», обитателей его стихов — и этого «другого пространства». Их объединяет то, что, по Губанову, составляет суть поэта и поэзии: поэт носит с собой смерть, как Цветаева «петлю с собой носила». Поэт — существо умирающее; и пуля, петля, яд — только варьирующаяся и не очень обязательная точка. (Верлен дожил до старости.)
Смерть поэта оказывается не то что радостным, а лишенным безрадостности явлением. И почти космическим. Тут и примирение, и торжество (потому что возвращение).
О муза пьем за тех, что пали,
о муза, пьем за тех, что пули,
как милостыню принимали….
Технический же «исполнитель» (пистолет, например) милостив и уж, во всяком случае, невинен. Играет «положительную роль» (в этой пьесе): организует мир поэтов, выстраивает их ряд, связывает их. Кому бы еще пришло в голову написать стихотворение «от лица» выстрела? Впору говорить о перевоплощении — о явлениях Поэта в разные времена и под разными именами:
Я — выстрел. На меня сегодня клюнули.
Я вижу сам за мертвою опушкою,
Как сладко зарастает черной клюквою
Заснеженный сюртук слепого Пушкина…
И после всех, себя немного балуя,
Вняв всем молитвам… и сестре, и брату,
Усну я тихо на плече Губанова…
В стихотворении «Болдино»: Пушкину снился сон с Пугачевым, его персонажем, который затем превращался в Лермонтова, встречал «тот же пистолет» и говорил ему: «Здравствуй, как ты поздно, / Как ты, бедняжка, постарел!». Замечательно, что стареет пистолет (подобно портрету Дориана Грея), а не сам Герой. Поэт — тот же.
В этом необыкновенном заполненном пространстве, где вершится бесконечная мистерии жизни, смерти и воскресения Поэта, всякие границы между прошлым и будущем стираются, есть только «теперь» и все — современники (вневременники). Кажется, никто, кроме Губанова, еще не слал прежним поэтам телеграммы: Мандельштаму, Пушкину.
Пушкин во всяком случае отвечает: эпиграф к одному из стихотворений — «Мы все любили понемногу, кого-нибудь и как-нибудь. А.П. — Л.Г.». ( Он, кажется, воспринимал всю мировую поэзию обращенной к нему лично.) И та же роль — подписи в странном речитативном, бормочущем, почти рэпповом стихотворении «Квадрат отчаяния»:: «ваш ваш ваш / М.Ю. Лермонтов» (Лермонтов — Губанову). Диалог, обмен репликами, вне и поверх житейского, «современного» пространства, и сама эта граница «вопрос — ответ» расплывается (кто начал?).
В этом трансцендентном пространстве если Пушкин и Лермонтов — друзья, сотрапезники, собратья и оппоненты, то Цветаева — сестра и возлюбленная:
Припадаю губами
К вашей коже, Марина…
Марина, ты меня морила…
И грустная, и грешная,
И горькая, и сладкая,
сестрица моя нежная…
Эти эротические объективированные отношения не мешали тому, что и Цветаеву, как других поэтов-мужчин, Губанов вбирал в себя; память о них жила в нем, как память о прежних жизнях. В 60-е и 70-е годы Губанов использовал тогда еще новый (для нас) стиль: пастиш — не стилизация, не пародия, а воссоздание чужого стиля (другого голоса), сродни чревовещанию. В «цветаевских стихах» Губанову даже не приходится менять пол:
Сиреневый простор,
простыло, не люблю,
всем грушам лет по сто,
а платье по рублю…
Я знаю, что смешон,
что волосы в поту… —
Где заканчивается Цветаева (ее язык, пульс, «платье») и начинается Губанов (или наоборот)? Экстатическое, самозабвенное бормотание жреца или медиума, через которого говорит (является) дух (Бог) поэта. «Я так хочу с тобою слиться, / Как две рассерженные львицы / В порыве страсти роковой — это о Музе. Или о женщине?
Та же пульсация и мерцание: туда и всегда обратно. Реальность эта и реальность та, между которыми — перемещение. Как в знаменитом «Стихотворении о брошенной поэме»? О ком оно? «Эта женщина недописана, / Эта женщина недолатана… Вот сидит она, непричдиалог, обмен репликами, вне и поверх житейс видеть, самые напряженные отношения): "(вневременники). астная, / Непричесанная, ей без надобности…». Женщина как поэма. Или поэма как непрочитанная женщина?
Из поэтов второй половины 20 века вряд ли кто-то столько написал стихов «к Музе». В этом тоже есть «несовременность»: романтический режим литературы. С течением времени его стихи «К Музе» почти вытесняют традиционную любовную лирику. Словно прежний маскарад кончился: за любой возлюбленной всегда проступала другая, чьим несовершенным воплощением была эта. Есть старинная концепция об Афродите Земной (или «Народной», общедоступной) и Небесной:
Дай мне тобою насладиться,
А если сын у нас родится,
Он будет вечен — как земля…
(Сын от Музы, новое непорочное зачатие.)
В одном необыкновенном стихотворении Губанова на небольшом текстовом пространстве происходит возникновение (создание) поэтического мира («Бог велел — был Верлен. / Бог болел — был Бодлер…»), а затем его распад, опорожнение, уход «действующих лиц» при заклинании «прочь, прочь, прочь»: «сперва потресканный Рембо…» — поэты один за другим покидают сцену:
Нет Верлена, нет Бодлера, — вздох, —
нет Рембо и нету даже Баха.
Только есть Бог Бог Бог
И моя белая рубаха.
Вздох — почти облегчения. Бах здесь появляется, скорее, как чистейший знак художественного пространства (отношения Губанова с музыкой — особая тема), почти персонификация Бога (подчеркнутая простой каламбурной игрой имен, блестяще использованной тогда же Галичем: Бог — Бах). Поэты уходят из/от лирического героя и он остается один в разреженном холодящем пробирающем воздухе пустоты (эта «белая рубаха» и представляет нам ощущение озноба), наедине с Небом, готовый принять его без опосредования.
***
Среди многих загадочных стихотворений Губанова есть начинающееся так:
На руках твоих два агата,
Седина в твоих волосах,
Мы любили тебя, два брата,
На земле и на небесах.
Лучный лик твой опять зареютвоих два агата,
рений Губанова есть
Разведен, как на два ручья… И т.д.
Кто эти «мы» и, значит, два «я»? И что это за «ты» (а точнее — какое?). (У стихотворения есть реальное посвящение.) Можно представить себе драматичный, но очень «земной» сюжет: женщина, в которую влюблены двое, очень тесно внутренне связанные (что-то вроде побратимов). В этом случае краешком стихотворение тоже касается метафизики, но только в более тривиальном варианте: опять-таки любовь земная и любовь небесная.
Но возможно и другое. Эти «двое» — один и тот же герой: Губанов земной и Губанов небесный (он, кажется, всерьез и очень искренне верил в это свое двойничество, существование в двух вариантах и в двух мирах.) Заметим, что возлюбленная тоже двоится. Земное зеркально отражается в небесном, это и есть двойное существование, в каждом узнается другое, и между ними происходит постоянное перемещение и скольжение. Они не вполне равноправны: небесное воспринимается все-таки как истинное (родина): оттуда герой приходит (происходит):
Крылья ветром продую
и с небес упаду…
И ангелы сказали — Падай
Горюн-горючею звездой!…
Падший ангел? Звезда — образ (и имя) Люцифера. Но изображается и обратное движение — восхождение:
И локонов дым безысходный,
И воздух медовый и хладный.
Ты стала свободной, свободной.
Ты стала желанной, желанной… —
речь-прощание — уже сверху. Какое странное обращение, если учитывать, что по ходу стихотворения выясняется, что речь — и к рукописи, и о ней. Губанов постоянно прозревал женский образ, «царицу поднебесную», сквозившую за «земными» предметами: «Душа твоя — вечное эхо, / А плоть — та и родины дальней…». Вот слово и найденó: «дальняя родина»:
Но рукопись стала свободной,
Ну что ж, до свиданья, Губанов! —
Губанов улетающий. Вознесение Губанова.
Стихотворение «Война, охота и любовь» — еще более странное, и слово «брат» опять появляется. Это баллада. Сюжет такой (в очень сильном сокращении, с выпуском всех, и самых чудесных, деталей): едет всадник «на откормленном коне». (От его лица и ведется повествование.) У всадника, кроме коня, — «ледяной меч». Он слышит шепот влюбленных, подсматривает сцену свидания. Ревнует, причем, кажется, обоих. И убивает их (этим же мечом). Потом следует открытие:
я убил родного брата!…
Этот всадник — что-то вроде Ангела смерти, но как-то незаметно и очень естественно оборачивающийся (то ли путающийся) с Ангелом хранителем. Ангел смерти, совпадающий с Ангелом-хранителем, — уже достаточно парадоксально. Но еще необыкновеннее то, что этот Ангел (смерти или хранитель) — и есть сам герой, который оказывается своим собственным ангелом: в двойном постоянном «родственном» существовании, опасном тем, что брата-себя можно и не узнать.
Мистическое число «два» очень значимо для Губанова: «и вот, под небом Колизея / я бьюсь с улыбкой за двоих» — из стихотворения с античным «римским колоритом», то есть за себя земного и за себя небесного (хотя остается и обыденное фразеологическое прочтение: за двоих биться). Кажется, одно раннее его стихотворение могло бы, в нарушение хронологии (что очень по-губановски), воспринято как эпилог его поэзии, во всяком случае, как выражение ее одного важнейшего направления:
Кто дрессирован ветром будет,
Кто снова родину забудет
И в подземелье водку пьет —
Я или я наоборот…
Кто мнет озябшие края
И пастуху всех шлюх подмигивает,
Кто и не слышал про меня
За свадьбами или поминками… —
Я… или я наоборот…
с этим постоянным возвратным движением (туда — и всегда обратно) и постоянно на грани забвения, забывания: родины, себя другого … Два брата, не всегда помнящие о родстве.
Олег Дарк
Ссылки
