Леонид Губанов

Биография Леонид Губанов родился 20 июля 1946 года в Москве в семье инженера Георгия Георгиевича Губанова и Анастасии Андреевны Перминовой, сотрудницы ОВИРа. Несмотря на служебное положение родителей, ребёнок был крещён в церкви Святой Троицы на Воробьёвых горах.      Писать стихи начал с детства. В 1962 поступил в литературную студию при районной библиотеке. Несколько его стихотворений были опубликованы в газете «Пионерская правда». Тогда же увлёкся футуризмом и создал неофутуристический самиздатовский журнал «Бом», вместе с друзьями провел несколько поэтических выступлений в московских школах. Затем поступил в литературную  студию Московского дворца пионеров. На него обратили внимание известные поэты. В 1964 Евгений Евтушенко помог напечатать отрывок из поэмы Леонида Губанова в журнале «Юность». Эта публикация стала последней публикацией Леонида Губанова в советской прессе.      В начале 1965 года вместе с Владимиром Алейниковым, Владимиром Батшевым, Юрием Кублановским и другими участвовал в создании независимого литературно-художественного объединения СМОГ («Смелость, Мысль, Образ, Глубина»), стал одним из авторов его программы, устроил на своей квартире «штаб» СМОГа. Первый поэтический вечер объединения состоялся 19 февраля 1965 в одной из московских районных библиотек. Весной 1965 стихи Леонида Губанова были опубликованы в трёх самиздатских поэтических альманахах: «Авангард», «Чу!» и «Сфинксы».   По его предложению СМОГ 14 апреля 1965 провёл демонстрацию в защиту «левого искусства», а 5 декабря 1965 принял участие в «митинге гласности» на Пушкинской площади. Через некотьрое время госпитализирован в психиатрическую больницу, где у него потребовали показаний против Александр Гинзбурга, который в июне 1966 передал Леониду Губанову вырезки из зарубежных газет о СМОГе.    Родителей Леонида Губанова вызвали в горком партии, где предупредили, что их сын будет арестован, если не прекратит выступать со стихами.    СМОГ в конце 1966 прекратил существование. В дальнейшем Леонид Губанов не принимал участия в официальной литературной жизни. На жизнь зарабатывал неквалифицированным трудом (был рабочим археологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем, дворником, грузчиком…).    Шумный успех 60-х к концу 70-х сменяется почти полным забвением.    Умер 8 сентября 1983 года в возрасте тридцати семи лет, похоронен в Москве на Хованском кладбище.   В 1994 в издательстве «ИМА-ПРЕСС» вышел первый сборник Леонида Губанова «Ангел в снегу».   2003 г. — «Я сослан к Музе на галеры…» Сост. И. С. Губанова. М.: Время, (Поэтическая библиотека),  2006 г. — Серый конь Золотая серия поэзии[1, 2].   Ссылки: 1. Сайт, посвященный творчеству Леонида Губанова   2. Страница Леониду Губанова в энциклопедии "ВикипедиЯ" 3. Сообщество в Живом журнале 4. Сообщество на сайте "ВКонтакте" 5. Рисунки Леонида Губанова 6. Поэзия Леонида Губанова в творчестве Елены Фроловой   Статьи о Леониде Губанове                                     Олег Дарк                                    "Леонид Губанов: Двадцатого века порог обиваю" О Леониде Губанове трудно писать; возможно, в этом причина того, что статьи о нем —редкость, хотя тьма упоминаний, воспоминаний, заметок и отзывов. И можно сказать, что всем им присуще особое раздражение чувств, как дружеских, так и враждебных. Есть поэты, личность которых затмевает, закрывает их творчество; бурная, неустроенная, беспокойная жизнь Губанова, его эскапады, переменчивость настроений и крайности взглядов, отвлекают от его необыкновенно серьезной, продуманной, хладнокровной литературной работы (однажды он себя назвал «холодным мальчиком неба»), от его огромной культуры стиха, гармоничного (или дисгармоничного) сочетания традиционности и новаторства. Он будто нарочно, на смех (такое ощущение, почти навязчивое, возникает) опровергает любое однозначное суждение о себе. Только объявишь его «новым Рембо» (а было и такое определение; основание — раннее развитие дарования; в 17, 18 лет уже писал гениальные стихи), как умоляет: «помяните меня Верлена» (традиционная — и для Губанова — антитеза Рембо). Он поклонялся Пушкину и тут же «хоронил» «чудное мгновенье» («готовлю к погребенью / я чудное мгновенье»). Тонко и остро чувствовал Лермонтова (как своего современника, друга, собрата, единомышленника) и почти пародировал: «с печалью я гляжу на чьи-то там колени». Точно существовало два Губанова (или два голоса в нем одном): рядом с серьезным и плачущим — смеющийся и ерничающий, рядом со светлым — темный; один — любящий, другой — глумящийся. А уж глумиться умел как никто другой. И вот что замечательно, эта ирония, этот глум (так глумятся юродивые над святынями; Губанова можно назвать «юродивым стиха») обнаруживал еще большую серьезность, драматичность чувства, драму чувства: Но, понемножку успокоясь, Я попрошу своих шутих, Чтоб бросили тебя под поезд — Железный все-таки «жених». И черных слез не выдавая, На тот откос приеду сам — Лежишь и смотришь, как живая,  Упрек бросая небесам… — неожиданнейший, заставляющий вздрогнуть поворот в сюжете стихотворения о непрошедшей, «единственной», истинной любви, и с этим закавыченным «жених» (а мы знаем, кого так называют в монашеской традиции), и с диссонирующей цитатой из трагического и очень серьезного стихотворения Блока «На железной дороге» — ирония меняет адресат, пересаживаясь на другой поезд, точнее, поезда, идущие по всем направлениям. Ирония множится и расходится веером. И кто эти «шутихи»? поклонницы или бесовки, сопровождающие поэта? Бунтарь? К нему можно применить известный лозунг Егора Летова: «Я всегда буду против». Но бунт Губанова принимал форму то ли бегства, то ли возвращения (и того, и другого) на «истинную родину»; очень странная это тема: «духовная репатриации» Губанова. Или певец России? Его называли «новым Есениным» (как, впрочем, и «новым Маяковским»; в обоих случаях это значит выдернуть и слушать одну струну Губанова, делая вид, что других не существует). Но искалеченная, израненная, больная Россия, «забинтованная жена» (бинт и вариации на его тему: забинтован, перебинтовать — повторяющиеся губановские образы; он был почти одержим образом бинта, как знаком болезни) вызывала сострадание и нежность, но и отталкивание: Пусть уничтожится в бинтах, я плачу, я не улыбаюсь. (Он сам прекрасно понимал вечную антитезу своих стихов: плакать и улыбаться.) Губанов — мистик? Вот еще прочтение (и то, и другое, и третье), причем серьезный — насколько серьезным мистиком может быть настоящий поэт, для которого стихи все-таки — главное; со своей мистической дуалистической концепцией, примененной к самому себе, кожей прочувствованной и выстраданной. И о нем можно говорить как о христианском (и, конечно, православном) поэте. Это будет справедливо, потому что в его стихах могло звучать и смирение, вроде того, что и не нужен мне твой мрамор и не нужен твой чугун, а нужны ступени храма, где цитируют Луку — вот такая отповедь Пушкину в «разговоре» с ним. И почти в то же время принимает позу слуги Сатаны или провозвестника и глашатая прихода Антихриста, которому служит (в церковном смысле) с той же истовостью (и столь же прекрасными стихами), а то и сам себя представляет в роли этого Анти-Христа. Вы, Губанов, — сатанист? — «Меня будут называть антихристом в апреле». С опустошенною улыбкой Смотрю на покоренный мир… И месяц желтою лошадкой Спешит к Антихристу на бал… И мне поклонятся холопы, Царей ударит холодком… — апофеоз гордыни. Темное обращается светлым. Два Губанова. Вот они соединяются и кружатся, заглядываясь друг на друга: «… а я живу лампадою. / Лампадой под иконою, / и на иконе — Боженька, / я с высотою горною, / и мне не надо большего. / И мне не надо лишнего…» Вера, кажется, почти народная, простодушная, немного детская. Переворот происходит в следующей строфе: «я — Пятое Евангелие, / а вы меня не поняли… а вы мои животные…» и т.д. Мастер, или, как он говорил на своем странном языке, «чернослив», переворота.               *** Можно выделить три эмиграции, или «возвращения», Губанова. (Среди многих его других уходов: в книгу, в любовь, в прогулку или даже «в ногти»: «я ушел в неслыханно длинные ногти»). Первая — во времени, историческая. Если бы какой-нибудь гость из будущего попытался по стихам Губанова восстановить Москву 60-70-х, картина бы вышла фантастическая. По улицам ездят кареты, князья стреляются на дуэли («и не стреляться им нельзя»), старые, конечно — просторные, московские квартиры преображаются в особняки со статуями и летними садами, рекой льется клико и шампанское (вместо водки), офицеры —  уланы, гусары — курят длинные трубки и играют в карты и бильярд, кредиторы донимают должников; дамы в кружевах, кринолинах и ожерельях принимают гостей и объяснения в любви, а им в альбомы пишутся мадригалы и стансы; цыгане поют, поездки в поместья, прогулки верхом, колокола звонят к обедне и полосатые верстовые столбы вдоль дороги: Гони лошадей, я молю за заставой составить письмо молодой тишине, чтоб дома была, чтоб веселой застал ее, писал он так, как будто и впрямь под окном запрягают тройку. Жизнь московского дворянства, и как будто не было ни революции, ни течения времени. «Остров Москва». Пространство почти утопическое. Или анахроническое. Почти музейное пространство, иначе, в реальности, не достижимое. Его стихи и впрямь порой напоминали музей быта и нравов 19 века, которое он заполнял: развешивал картины, раскладывал кольца, развешивал и расставлял несуществующие предметы: фрак, жилет под фрак (вспомним «Онегина»), кринолин, карета… Названия губановских стихов: «Фатальная акварель», «Неожиданная акварель Борисову-Мусатову», «Осень. Масло», «Осень. Акварель», «Натюрморт настроения», «Пастель Наталье Ильиной», «Пастель на подоконнике», «Акварель в подметках», «Офорт в грусти»… Губанов очарован живописью. Обрушивает на читателя потоки цвета: синие поэты, фиолетовая грива писем, черноволосая мысль, фиалковые пророчества, желтеющие басни, сизые принцы, голубые губы клада или даже «оранжевый живот своей судьбы»… Свой цвет имеет все: предметы, чувства, мысли, части тела, намерения, отношения людей, философские идеи… Любимые художники: Борисов-Мусатов, Поленов, Верещагин, Саврасов, Крамской, Суриков… (Какой странный набор для сюрреалиста, как его иногда называют.) Но особенно Суриков, а из Сурикова — две картины: «Утро стрелецкой казни» (по мотивам которой составляются его образы: «На боярские перстни вышел как на крыльцо…», «Ты наденешь платье темное, как стрелецкие казни») и «Боярыня Морозова», из которой (вот еще губановский парадокс) возникло его варьирующееся определение поэзии:  «Поэзия — всегда Морозова / До плахи и монастыря» и, в другом стихотворении, у Музы «взгляд — Морозова в санях»… Заметим: не «взгляд Морозовой», а сам взгляд характеризуется вот этим впечатлением: от картины, от исторического эпизода — производит его. Откуда в сыне чиновницы и советского инженера такая страсть к кольцам, перстням, ожерелиям и камням? На безымянный палец — рыбка, И на мизинец — злой сапфир. из стихотворения с вызывающим названием «Ювелирно-пророческое» и где собственные стихи называются «жемчужными». И Иван Грозный «смотрел рубином», и Жанне д’Арк к лицу «рубин костра», и сердца — «заколдованный рубин», и у ног «погаснут вещие рубины» (луж, вероятно; пейзаж во время дождя), и «ониксом с серебром пряди твои послушные», и «алмазы, яхонты и горьки все изумруды твоих глаз»; и гром — «драгоценный камень», и Россия «алмаз или агат», и опять то ли о женщине, то ли о музе: «На руках твоих два агата», и «дай мне черный взгляд горбатых / с изумрудом на губах», и опять о стихах: «я примеряю рифмы, словно кольца…», «стихи мои повенчаны, на пальцах черви кольчатые» и т.д. Рубин, вероятно, был чем-то вроде оберега: камень июля, а Губанов родился 20 июля 1946 г.; символизирует долголетие, пылкую и страстную любовь; с долголетием камень не помог, Губанов погиб в 37 — роковой и традиционный возраст смерти поэта. Но и другие камни, а также перстни (кольца) становятся основой его образности: «И на руки белые // сядут кольца красные…» (надо думать, тоже с рубинами). Кажется, в его стихах не появлялось имени Уайльда; но оно было бы здесь уместно: вспоминается уайльдовский пафос коллекционерства, входящий в его программу эстетического миростроительства, и «голубой фарфор», который он собирал. Леонид Губанов — коллекционер (ювелир), эстет, денди. Его длинные ногти, которыми он был почти одержим, в жизни совсем не такие «неслыханные», как в стихах, — знак посвященности («но умер я, как тайный посвященный…»). Длинные, отполированные ногти денди (стиль жизни, возникший в первой четверти 19 века, но переживший и следующий), — манифестация свободы от насущных забот толпы: с длинными ногтями трудно что-то делать и заставляют предполагать, сколько сил на них потрачено. (Есть такая байка о Мишеле Фуко, французском философе, который отращивал длиннющие ногти, объясняя тем, что его пальцы слишком чувствительные, чтобы касаться предметов.) Но «длинные ногти» — это и длинный ноготь масона. Мистицизм и аристократизм связаны для Губанова; аристократ (а денди — вариант аристократизма) просто обязан быть членом тайного общества (еще одна примета избранничества). Длинные ногти — это и ногти покойника (губановский макабр), растущие и после смерти («Я уже хожу по тому свету»; он часто разыгрывал, как пьесу, свою смерть и погребение). А еще это длинные ногти (когти) Того, Кого лучше не называть. Слоистый, как всегда, и множественный образ у Губанова. Его присутствие в 19 веке можно почти локализовать. Это не пушкинское время или декабристов, которое он так любил. Это те же 60-70-е, но только на сто лет прежде. Время тоже довольно пьяное, полное разочарований и отчаяния, крушений, самоубийств и безвременных смертей, когда героическое начало века вызывает ностальгию и тоску, дуэль кажется немного пародией, терроризм и мистицизм мешаются и взаимопроникают (топор и колокол — почти герценовские повторяющиеся образы у Губанова), кринолин только что вышел из моды, а Поленову, Сурикову, Верещагину — приблизительно столько, сколько «сегодняшним» Губанову и его друзьям. «Двадцатого века порог обиваю» — так он формулировал свое пришельчество (или иначе: «я — приезжий»). И заклинал: В другом бы веке не простил, в другом бы веке загордился, в другом бы веке в масть костил и в угли головой стелился… В другой бы век спешил вздохнуть, а в этот и зрачком не двину… В другой бы век и смерть — пустяк, а в этот пусть луна не светит.                  ***                                     Продолжение статьи >>>