Неожиданное сочетание исполнителей – и сразу идешь на концерт в особом предвкушении, во внутренней собранности, гадая, что же тебя там ждет. Вроде бы во всяком действе – концерте, спектакле – есть эта доля неизвестности… Но на сей раз ожидание обострялось тем, что каждый из музыкантов воспринимался мной как абсолютно самодостаточный, – по сути, «одиночка». С трудом представлялось, каким же образом, за счет чего родится внутреннее единство, без которого концерты рассыпаются, превращаются в «сборные»…

Здесь, один, между старых и новых улиц,
прохожу один, никого не встречаю больше,
мне нельзя входить, чистеньких лестниц узость
и чужие квартиры звонят над моей болью.
……………………………………………….

Песня Николая Якимова на стихи Бродского точно очертила интонацию и доминанту всей программы в целом. Она не только дала название, но и стала своеобразным эпиграфом ко всему концерту.

Формой вечера был сейшн – поток песен без заранее выстроенной программы, в живом взаимодействии, как отклик на сегодняшнее состояние. И когда исполнители настолько внимательно и чутко слушают друг друга, как Якимов и Фролова, песни невольно рождаются именно в ответ – или в продолжение – того, что сказано другим. О чем бы не пелось, но какой-то призвук диалога всегда присутствует, когда ткань концерта сплетается в четыре руки.

Однако это был необычный диалог, потому что шел он о том, что разделяет, – об одиночестве. С каждым шагом раскрывалось даже не ахматовское «одиночество вдвоем», а «публичное одиночество» поэта, уходящего в глубину своего видения, слуха, восприятия. И словно бы отгороженного от слушателей невидимой, но неодолимой стеной… Песни Николая Якимова, звучавшие в тот вечер, оставляли ощущение такого напряженного внутреннего диалога, что в какой-то момент они перерастали в молитву. Это, пожалуй, было главным впечатлением от якимовских песен на концерте – молитва, внутреннее предстояние, а порой и противоборство: то спор со Всевышним и настойчивое вопрошание, то попытка одолеть расстояние, отделяющее от Него (или от себя?). Иногда песни прямо, буквально воплощали собой молитвенный диалог – например, «Песня Иосифа» (на стихи А.Кобенкова) или «Господи, спаси мою душу грешную…» («Голубая открытка», стихи Л.Губанова).

Казалось бы, это заведомое одиночество души, воплощенное в песнях Якимова, исключало вовлеченность слушателей и партнера по сцене – другого музыканта. Но Елена Фролова поразительно тонко и точно выстроила свою линию, свою тему. Или, может быть, ее личная, идущая сквозь неё «песенная река» проложила русло интуитивно, сама собой… Но меня поразила глубина и цельность узора, непостижимо возникшего из разнородных и едва ли не случайно пересекшихся нитей.

Песни, исполняемые в тот вечер Фроловой, тоже пронизывали образы и состояние одиночества. Но оно ощущалось по-иному, проживалось, скорее, по-женски: не мужество претерпевать отчаяние, как в песнях Якимова, а волной идущая, неуступчивая боль, которая сама же себя и растворяет, черпая силы в неиссякаемости потока. В песнях Лены Фроловой тоже слышалась мольба – спокойная и с достоинством, но именно мольба о любви, пронизанная теплотой и призывом, ожиданием и надеждой.

А на следующем шаге, вместе с новой песней приходило понимание, что источник любви – только внутри, в глубине сердца. И, видимо, нигде её больше нет, и ждать её неоткуда. Это печальное и одновременно вдохновляющее открытие подпитывало новый виток песенной мольбы. Песни Фроловой, прозвучавшие на концерте (на стихи В.Блаженного, И.Ратушинской, М.Гершенович, Л.Губанова и на собственные стихи), словно собрали воедино все оттенки нежных, самоотверженных переживаний, истаивающих в трепетном ожидании.

Ближе к концу вечера Лена вспомнила, что они с Николаем договорились перед концертом: в первом отделении ключевой будет тема смерти, а во втором – тема любви. Якимов пошутил в ответ: «Ну, а в третьем – тема одиночества…». В итоге программа концерта возникла как результат равновесия и единства всех трех тем. Они настолько переплелись, что одиночество оказалось главным источником любви, идущей от человека к миру, а смерть – вечной дорогой, путешествием в неведомые края в надежде на встречу.

Помимо эпиграфа, выбранного самими музыкантами – «Июльского интермеццо» Бродского – у меня к концерту возник свой собственный, внутренний эпиграф, совсем из другого песенно-стихотворного ряда. Все увиденное и услышанное в тот вечер перекликалось с известным стихотворением Новеллы Матвеевой «Река» (и давно уже – песней на муз. А.Барьюдина, которую поет Елена Камбурова):

«Когда одна я, совсем одна,
И нет меня в мире одней;
И так высоко стоит луна,
Что земля темна и при ней;
И холодный ветер пахнет травой,
И веки смыкаются в полусне, –
Тогда является мне на стене
Река и челн теневой…»

Ощущение «И нет меня в мире одней» было и общей сердцевиной песен, исполненных двумя музыкантами, и состоянием, над которым рефлексировали поэты (на чьи стихи звучали песни), и истоком великой Реки… Потому что именно потребность выхода из замкнутого круга одиночества и порождала напор исповедального песенного потока. То, что у Якимова звучало одинокой молитвой, у Фроловой оборачивалось исповедью, а значит – приглашением другого, исканием собеседника. Расширяясь, объединившиеся потоки все очевиднее превращались в Реку. Сама песня обретала силу связывать и соединять – вопреки времени, расстояниям и «отдельности» каждого человека.