Вечер, посвященный 100-летию Арсения Тарковского, в театре музыки и поэзии Е.Камбуровой пришелся на воскресенье. И это оказалось символично. В переполненном большом зале театра стены были укутаны в черное. Ничего лишнего, ни одного отвлекающего светлого пятна, кроме выхваченных и очерченных световым кругом фотографий поэта. Фотографии разных периодов, разных лет жизни – от юного, тонкого до зрелого, предсмертного, изборожденного морщинами лица. Сама сцена погружена во тьму. В полумраке выходят и занимают свои места Андрей Крамаренко, Елена Фролова, Вера Евушкина и Лада Морозова. Никаких представлений и имен, никаких предисловий и обращений к зрителю. Слово словно рождается из немоты, из пустоты. А зритель и сам знает, зачем он сюда пришел. Софит высвечивает, выводит на свет только того, кто сейчас поет или читает стихи.

Из множества стихов постепенно оформлялся единый текст, объединенный источником и смысловыми перекличками. Физическое отсутствие автора и неназванные исполнители усиливали ощущение его «надмирности». Он словно шел из иного, запредельного измерения пространства. Е.Фролова, А.Крамаренко и В.Евушкина лишь отдавали ему свои голоса, становились проводниками, посредниками. Это подчеркивалось и стиранием границ между ними, отсутствием чьей-то выделенности. Полная анонимность и не названность. Поющий растворялся в стихе. Но в самом расположении исполнителей на сцене, в чередовании их голосов, слышалась и чувствовалась тайная логика. Архитектура перекличек, внутренний диалогизм текстов, создавали ощущение дома, храма, стены которого незримо возводились на протяжении всего вечера – от фундамента к куполу. Поющие исполнители, казалось, воплощали разные грани поэтических образов Тарковского и самого Поэта.

Сидевший в центре Андрей Крамаренко ассоциировался с «поэтом-человеком», его реальной, биографической, телесной ипостасью. С человеком, которому всю жизнь предстояло справляться с тем многозначным и непостижимым фактом, что он – поэт. Ассоциация поддерживалась и легким портретным сходством с самим Тарковским (его молодая фотография парила как раз над Андреем). Голос и эмоциональность Елены Фроловой воплощали лирическую стихию, чувственный бунт, связь с землей и ее преодоление. А интонации Веры Евушкиной, ее рождающийся из задушевной глубины трепет и тембр, ощущались как дыхание внутреннего мира – голос памяти, голос самой души, путешествующей сквозь сны воображения. Лада Морозова своей игрой на скрипке удивительно тонко, объемно раскрывала глубины каждого пропеваемого стиха. Ее скрипка проявляла невыразимое – те глубины чувств и внутреннего вИдения, которые ускользают от слов. Благодаря Ладе в общий оркестр голосов вплеталась высшая музыка, нечто универсальное, внеличностное, неподвластное времени и человеку. Но все ассоциации и голоса сходились, пересекались в едином фокусе – в образе Арсения Тарковского. Он присутствовал в этом зримом поэтическом пространстве как его источник и прародитель (по отношению к исполняющим его стихи певцам). На концерте использовалась его фонограмма. И несколько раз мы слышали живой голос Арсения Тарковского, читающего свои стихи. Луч света в этот момент останавливался на той или иной его фотографии. Все остальное отступало в тень.

Постепенно поэтический монолог все усложнялся, дробился, нарастал противоречиями, превращаясь в диалог, а потом и множество диалогов. Песня на стихи А.Тарковского, посвященная Анне Ахматовой («Домой, домой, под сосны в Комарове», в исп. Веры Евушкиной), сменялась песней «Опять подошли незабвенные даты» на стихи самой Ахматовой (в исп. Е.Фроловой). В поэтический диалог Тарковского – Ахматовой вторгались строки Марины Цветаевой, ее знаменитое предсмертное: «Ты стол накрыл на шестерых» (в исп.Е.Фроловой). Но прежде Андрей Крамаренко прочел стихотворение Тарковского, давшее импульс цветаевскому: «Стол накрыт на шестерых» («Меловой да смоляной твой Славянск родной…»). Противоречивые отношения Тарковского и Цветаевой раскрывались, высвечивались и другими цветаевскими стихами: «Я пришла к тебе черной полночью» и «Чтоб дойти до уст, до ложа…». Они же подхватывали и углубляли (в зрительском восприятии) исходные поэтические мотивы, звучащие у Тарковского, - любви и смерти, веры и неверия, поисков и сомнений, преодоления времени. Перекликающиеся стихи Тарковского – Ахматовой – Цветаевой не просто раскрывали историю отношений. Перед нами словно оживало и распахивалось само пространство русской поэзии. Мы вплывали в него, или хотя бы получали возможность заглянуть в приоткрытые двери.

Совершенно особая атмосфера вечера во многом объяснялась тем, что у поэтического текста, льющегося со сцены, не было одного, зримого и конкретного субъекта, - даже в образе единого автора. Тарковский, Цветаева, Ахматова… Перед глазами – лишь фотографии, голоса, музыка. Ни малейшего акцента на исполнителях, простота и безымянность. При этом зритель постоянно ощущал себя в эпицентре напряженного потока чувств и размышлений. Вот только КТО это говорит? ЧЕЙ голос пробивается сквозь время и наше опутанное обязательствами сознание? КОМУ именно он принадлежит? Возникало ощущение, что это ни один конкретный человек, а что-то большее – душа, дух, глубинное самосознание. Конечно, центром всего происходящего оставался образ Арсения Тарковского. Но, благодаря композиции вечера, в его стихах все очевиднее и тверже проступали черты САМО-СВИДЕТЕЛЬСТВОВАНИЯ, самоопределения – узнавания и утверждения своего духа в меняющемся и размывающем потоке времени. Это не просто поэтический диалог души с Господом, как бывает, а обретение божественной уверенности в самом себе, в своем постижении мира и своем призвании:

Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.

На мой взгляд, этот вечер заключал в себе не один, а два момента кульминации, наивысшего внутреннего подъема, возникающего в душе как отклик на увиденное. Первый - это зазвучавшая в финале фонограмма стихотворения «Жизнь, жизнь» - в исполнении самого Арсения Тарковского. Оно воспринималось как глубокое, выверенное в контексте всей судьбы «подведение итогов». По сути, эти стихи продолжают традицию «поэтического памятника», начатую в русской поэзии Державиным и подхваченную, окончательно оформленную Пушкиным («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»). И чтение их Тарковским вполне можно назвать апофеозом вечера. Но был еще и катарсис – момент переживания не торжества и величия конкретного поэта, а тайного просветления души. И этот момент для меня совпал с песней Веры Евушкиной, написанной на стихи Тарковского: «Почему, скажи, сестрица, Не из райского ковша,// А из нашего напиться// Захотела ты, душа?». Здесь лейтмотивные для Тарковского размышления о силе жизни и притяжения земли, о силе любви и земного сострадания – в противовес сомнениям в реальности иного измерения, разрешаются в легком и светлом вздохе. В почти пушкинском приятии творчества как источника всякой радости – и на земле, и на небе. В этих строках словно умолкает «я» поэта и субъектом стихотворения становится сама Жизнь или Господь, или светлые ангелы… Та сила, которой нет потребности давать имя, потому что главным становится не оно, а идущее от нее благословение:

Пой, бродяжка, пой, синица,
Для которой корма нет,
Пой, как саваном ложится
Снег на яблоневый цвет,

Как возвысилась пшеница,
Да побил пшеницу град...
Пой, хоть время прекратится,
Пой, на то ты и певица,
Пой, душа, тебя простят.

Это живое ощущение благословения удивительнейшим образом подтвердилось в финале концерта. Когда поэтический вечер закончился и в зале вспыхнул свет, на сцену вышла дочь поэта – Марина Тарковская. Она призналась, что шла на концерт с тревогой, не предполагая, что именно она увидит. И, по ее словам, концерт буквально воскресил образ и голос ее отца, без всяких искажений, с максимальной деликатностью, пониманием и любовью. Марина Арсеньевна благодарила каждого исполнителя очень тепло, со слезами на глазах. И сама стала для аплодирующих ей зрителей «связующим звеном» между ними и Тарковским. Ее выход на сцену был осязаемым, наглядным воплощением возможности «преодоления времени». Благодаря ей, возникло очень реальное чувство живого присутствия Арсения Тарковского. Да и его хрестоматийное: «Живите в доме — и не рухнет дом.//Я вызову любое из столетий,//Войду в него и дом построю в нем» обрело черты материальности, осязаемости. Это случилось благодаря дому, воссозданному Верой, Андреем и Еленой из стихов, границам поэтического мира Тарковского. И открытому для творчества дому, в котором все происходило, - театру Елены Камбуровой.